"То, чего нет"

Рассматривая факторы, способствующие самопожертвованию, можно вывести, в частности, правило, согласно которому мы проявляем меньшую готовность умереть за то, что мы имеем или чем мы являемся. Нежели за то, что мы хотим иметь или за то, чем мы хотели бы быть. Как бы парадоксально это не звучало, но когда люди уже имеют что-то "за что стоит бороться", они не хотят борьбы. Люди, живущие наполненной творческой жизнью обычно не готовы умереть ни за свои собственные интересы, ни за свою страну, ни за "святое дело". Хотеть, а не иметь - вот матерь бесшабашного самозабвения. Воистину, "то, чего нет" гораздо сильнее "того, что есть". Во все времена наиболее ожесточенная борьба велась за прекрасные города, которые еще предстояло построить и сады, которые еще нужно было посадить. Сатана ничуть не погрешил против истины, когда говорил "А за жизнь свою человек отдаст все, что есть у него". Все, что есть - да! Но он скорее умрет, чем уступит хотя бы частицу из того, чего у него еще нет.

В самом деле, странно, что те, кто привязан к настоящему и держится за него изо всех своих сил, менее всего способны защитить его, И, наоборот, те, кто презирает настоящее и "отряхает его прах" со своих ног, получает все его дары и сокровища, нежданным дождем изливающиеся на них.

Мечты, грезы и непомерные надежды - все это мощные орудия и практичные средства. Дальновидность истинного лидера состоит в осознании практической ценности этих орудий. Однако это осознание, как правило, произрастает из презрения к настоящему, которое, в свою очередь, может быть выведено из природной неспособности в практических делах. Преуспевающий бизнесмен зачастую - не лучший групповой лидер, поскольку ум его настроен на "то, что есть", а помыслы устремлены на то, что может быть осуществимо "в наше время". Неудача в практических делах может послужить лучшей порукой в делах общественных. А потому стоит ли удивляться, что честолюбивые натуры, испытав крах в мире практических дел, не теряются и внезапно загораются явно абсурдным убеждением, будто они призваны вершить судьбы нации или мира.

Не так уж нелепо, что люди готовы умирать за эмблемы, за знамя, за слово, за убеждение, за миф и тому подобное. Как раз напротив, наименее разумно отдавать свою жизнь за нечто осязаемое, что можно подержать в руках. Конечно же, собственная жизнь для человека является наиреальнейшей изо всех реальных вещей, и без нее невозможно обладание никаким из сокровищ мира. Самопожертвование не может служить проявлением практического интереса. Даже когда мы готовы умереть с тем, чтобы не быть убитыми, к борьбе нас побуждает скорее не трезвый расчет, но нечто неощутимое, такое как традиция, честь (слово) и, прежде всего, надежда. Где нет надежды, либо бегут, либо дают убить себя без борьбы. За жизнь если и цепляются, то лишь инстинктивно. Как еще объяснить тот факт, что миллионы европейцев позволяли отправлять себя в лагеря уничтожения и газовые камеры, наверняка зная, что идут на смерть? Вовсе не злыми чарами объясняется способность Гитлера лишать своих противников (по крайней мере, в континентальной Европе) всякой надежды. Его фанатическая убежденность в том, что он созидает новый тысячелетний порядок, передавалась как его последователям, так и противникам. Первым она давала ощущение того, что в борьбе за Третий Рейх они воссоединяются с вечностью, тогда как вторые чувствовали, что бороться против гитлеровского нового порядка - все равно, что бросать вызов неумолимой судьбе.

Примечательно, что евреи, подвергавшиеся истреблению в захваченной Гитлером Европе, дрались отчаянно, перебравшись в Палестину. Говорят они сражались в Палестине потому, что у них не было выбора - иначе арабы перерезали бы им глотки. Однако верно и то,

что их бесстрашие и безрассудная готовность к самопожертвованию брали начало не в отчаянии, но в одержимости задачей возродить древнюю страну и древний народ. Воистину, они сражались и умирали за еще непостроенные города и еще непосаженые сады.

Готовность к самопожертвованию соседствует с невосприимчивостью к жизни. Тот, кто твердо стоит на почве своего собственного опыта и наблюдений, обычно не одобряет идею мученичества; ибо самопожертвование есть акт не- и противорациональный. Оно не может быть конечным результатом процесса проб и ошибок. Все активные массовые движения стараются поместить между "правоверным" и реальным миром своего рода ширму, непроницаемую для фактов. Они делают это, провозглашая, что последняя и абсолютная истина уже воплощена в их доктрине, и что нет истины или чего-либо достоверного вне нее. Факты, на которых "истово верующий" основывает свои заключения, не могут быть выведены из его опыта или наблюдений, но лишь из "святого писания". "Столь крепко должны мы держаться за откровенное слово Писания, что даже если бы ангелы небесные низошли ко мне, чтобы сказать нечто иное, я бы не только не усомнился ни в едином слове Евангелия, но закрыл бы глаза и заткнул уши, ибо они даже не заслуживали тог, чтобы быть увиденными или услышанными" .

Полагаться на свидетельства органов чувств и на разум - ересь и предательство. Можно себе только вообразить, сколько неверия потребовалось, чтобы сделать возможной веру. То, что известно нам как слепая вера, подкрепляется бесчисленными случаями неверия. Фанатичный японец в Бразилии в течение нескольких лет отказывался поверить в поражение Японии. Фанатичный коммунист на Западе не только отказывался верить критической информации или очевидным фактам, касающимся Советской России, но и не желал избавиться от своих иллюзий, видя собственными глазами жестокую нищету на советской "земле обетованной".

Эта способность "истово верующего" "закрывать глаза и затыкать уши" перед не укладывающимися в его доктрину фактами и служит источником его беспримерной силы и неколебимости. Его не устрашит опасность, он не будет обескуражен препятствием или сбит с толка противоречиями, поскольку он отрицает их существование. Сила веры, говоря словами Бергсона, состоит не в том, чтобы передвигать горы, но в том, чтобы не замечать, как горы передвигаются. И именно эта уверенность в непогрешимости своей доктрины делает "истово верующего" неуязвимым для неопределенностей, неожиданностей и неприятных реалий окружающего мира.

Таким образом, о действенности доктрины следует судить не по ее глубине или правильности воплощенных в ней истин, но по тому, насколько полно она изолирует индивида от его Я и действительного мира. То, что Паскаль говорил о действенности религии, применимо по отношению к любой доктрине; она должна быть "противоположна природе, здравому смыслу и удовольствию".

Действенность доктрины проистекает не из ее содержания, но из убежденности в ее правоте. Никакая доктрина, как бы глубока и возвышена она ни была, не будет "материальной силой" до тех пор, пока она не окажется представленной как воплощение одной и единственной истины. Должно быть только одно слово, из которого все вещи извлечены и которым эти вещи наречены. Вопиющий абсурд, тривиальность, бессмыслица, самые возвышенные истины равно способны подготовить человека к самопожертвованию, если они приняты в качестве единственной, непреходящей истины.

Очевидно, таким образом, что для того. Чтобы доктрина "работала" , ее не нужно понимать, в нее нужно уверовать. Мы можем быть абсолютно уверены лишь в том, чего не понимаем. Учение, которое понято, лишается, подобно Самсону, своей жизненной силы. Когда мы нечто поняли, создается впечатление, будто бы оно возникло в нас. Но те, кто призван отринуть свое Я и принести его в жертву, не могут видеть непреложной истины ни в чем, что исходит от этого Я. Сам факт, что они нечто поняли, уменьшает ценность и непреложность этого нечто в их глазах.

"Истово верующие" всегда склонны искать абсолютную истину сердцем, а не разумом. "Сердцем познаем мы Бога, а не разумом". Рудольф Гесс, принося присягу перед всей нацистской партией в 1934 году, увещевал своих слушателей: "Не пытайтесь дойти до Адольфа Гитлера вашим рассудком; все вы обретете его силой ваших сердец". Когда движение начинает рационализировать свою доктрину и делать ее доступной для понимания, это знак того, что его динамический этап завершен и что оно заинтересовано главным образом в стабильности. Поскольку (как будет показано в разделе 105) стабильность режима требует союза с интеллигенцией, именно в целях этого союза, а вовсе не для воспитания в массах самопожертвования, доктрина рационализируется.

Ежели доктрина не непонятна, она должна быть расплывчатой; ежели она не расплывчата и не непонятна, она должна быть непроверяемой. Чтобы проверить истинность такой доктрины, потребовалось бы попасть либо на небо, либо в отдаленное будущее. Когда какая-то часть той или иной доктрины оказывается относительно простой, у верующих появляется склонность усложнять и мистифицировать ее. Простые слова исполняются каким-то особенным смыслом, превращаясь в нечто наподобие символов какого-то тайного послания. Даже самый образованный "истово верующий" выглядит порой как не вполне грамотный человек. Он употребляет слова так, будто не знает их истинного значения. Отсюда такая его любовь к софизмам, казуистике и схоластическая изворотливость.

Быть во власти абсолютной истины значит уловить всю вечность в хотросплетение своей мысли. Нет ни неожиданностей, ни неизвестного. На все вопросы уже даны ответы, все решения приняты, все возможности предусмотрены. "Истово верующему" неведомы ни изумление, ни сомнение "Кто знает Иисуса знает смысл всех вещей". "Истинное учение" служит универсальным средством для разрешения всех мировых проблем. Сталинская История КПСС провозглашает: "Сила марксистско-ленинской теории состоит в том, что она дает партии возможность ориентироваться в обстановке, понять внутреннюю связь окружающих событий, предвидеть ход событий и распознать не только как и куда развиваются события в настоящем, но то как и куда они должны развиваться в будущем". Доктрина подталкивает "истово верующего" на беспрецедентное и невозможное не только потому, что она дает ему чувство всемогущества, но также и потому, что она внушает ему ни с чем не сравнимое доверие к будущему (см. раздел 4).

Активное массовое движение порывает с настоящим и сосредоточивается на будущем. Именно такая позиция дает ему силы обходиться с настоящим как ему заблагорассудится - со здоровьем, материальными ценностями и жизнями своих последователей. Но при этом оно должно вести себя так, словно уже прочитало до последнего слова книгу будущего. Доктрина как раз и провозглашается ключом к этой книге.

В самом ли деле разочарованные легче проникаются духом учения, нежели не-разочарованные? Правда ли, что они более готовы "уверовать"? Паскаль придерживался взгляда, будто "ненавидящему себя легче понять священное писание". По всей видимости, существует какая-то связь между неудовлетворенностью собой и склонностью к легковерию. Побуждение к бегству от ,самого себя является одновременно и побуждением к бегству от рационального и очевидного. Отказ видеть себя такими, каковы мы суть развивает отвращение к фактам и холодной логике. В действительном и возможном для отчаявшихся нет надежды. Спасение может прийти к ним лишь в виде чуда, просачивающегося сквозь трещины в стене неколебимой реальности. Они жаждут быть обманутыми. То, что Штреземан сказал о немцах, верно в отношении разочарованных в целом: "Они молятся не только о ниспослании им хлеба насущного, но также и насущных иллюзий". Правило, по-видимому, таково: те, кто не встречает препятствий в самообмане, также легко бывают обманываемы и другими. Их легко убедить и повести за собой.

Специфической особенностью легковерия выступает, что оно часто соседствует с привычкой ко лжи. Сочетание доверчивости и лживости характерно не только для детей. Неспособность или нежелание видеть вещи как они есть содействуют как излишней доверчивости, так и шарлатанству.