Фанатизм

в первом разделе было высказано предположение, что массовые движения часто бывают необходимы для реализации программ быстрых и решительных перемен. Представляется странным, что даже прагматические и благотворные перемены (такие, например, как обновление застойного общества) требуют для своего осуществления атмосферы накала страстей и должны неизбежно сопровождаться всеми ошибками и сумасбродствами активного массового движения. Наше удивление уменьшается по мере того, как мы понимаем, что главная забота активного массового движения - пробудить в своих последователях способность к совместным действиям и самопожертвованию, и что оно реализует эту идею путем лишения каждого человеческого существа его своеобразия и автономии и превращения его в анонимную частицу без воли и собственных суждений. В результате этого появляется не просто монолит бесстрашных последователей, но гомогенная податливая масса, из которой можно лепить что угодно. Тем самым пластичность человеческого материала, необходимая для реализации глубоких и резких изменений оказывается, по-видимому, побочным продуктом процесса стирания различий и воспитания готовности к самопожертвованию.

Важным моментом здесь представляется то, что самоотчуждение, выступающее предварительным условием как пластичности. Так и обращения, почти всегда происходит в атмосфере повышенной страстности. Ибо возбуждение этой страстности - не только эффективное средство для ломки установившегося равновесия между человеком и его Я, но и, одновременно. Неизбежный побочный продукт этой ломки. Страсти высвобождаются и тогда, когда отчуждение от собственного Я осуществляется и самыми неэмоциональными способами. Бесстрастно относиться к миру может только человек, пришедший в согласие со своим Я. У кого же эта гармония с самим собой была однажды нарушена, и он был вынужден отказаться от собственного Я, отвергнуть его, отречься от него, отказать ему в доверии и забыть его. Тот превращается в крайне активный реагент. Подобно свободному химическому радикалу, он стремится соединиться со всем, что находится в пределах его досягаемости. Он не может быть уравновешенным и самодостаточным, не может оставаться наблюдателем, но должен всем своим сердцем присоединиться к той или иной стороне.

Разжигая и раздувая сильные страсти в их сердцах, массовое движение препятствует установлению внутреннего равновесия у своих последователей. Оно использует и прямые средства дабы достичь постоянного самоотчуждения. Оно выставляет автономное самодостаточное существование не только пустым и бессмысленным, но и порочным и греховным. Человек сам по себе являет жалкое, беспомощное и греховное создание. Его единственное спасение - отречься от собственной индивидуальности и обрести новую жизнь в лоне коллективного целого - будь то церковь, нация или партия. В свою очередь, это уничижение индивидуальности поддерживает страсти в состоянии белого каления.

Фанатик всегда незавершен и неуравновешен. Он не может обрести уверенность в самом всеье, в своем отринутом Я, но находит ее лишь отчаянно цепляясь за любую опору, какая оказывается у него под рукой. Эта страстная привязанность и составляет основу его слепой преданности и религиозности; он видит в ней источник всей силы и добродетелей. И хотя его прямодушная привязанность есть не что иное, как судорожное цепляние за драгоценную жизнь, в своих глазах он предстает поборником и защитником "святого дела", которому он себя посвятил. И дабы доказать себе и другим, что это так, он готов пожертвовать этой самой жизнью. Он приносит в жертву собственную жизнь, чтобы доказать свою ценность.

Само собой, фанатик убежден, что дело, какому он себя посвятил. Вечно и незыблемо, подобно скале посреди реки времени. И все же его чувство уверенности проистекает не из достоинства самого дела, но из страстной его привязанности к нему. В действительности, фанатик не является человеком принципа. Он становится приверженцем дела в первую очередь не потому, что оно справедливо и свято, но потому, что он сам отчаянно нуждается в какой-либо опоре. И нередко именно эта потребность в страстной приверженности превращает всякое дело, к которому он присоединяется, в "святое дело".

Фанатика невозможно оторвать от его "святого дела", взывая к его разуму или нравственному чувству. Он страшится компромиссов и его нельзя убедить попытаться проверить обоснованность и праведность его "святого дела". Но для него не составляет проблемы внезапно переключиться с одного "святого дела" на другое, отдав ему, как и предыдущему, всего себя. Его нельзя убедить, его можно только обратить. Страстная привязанность для него гораздо важнее, нежели сущность того дела, с которым он себя связал.

Хотя фанатики различных вер и конфессий и кажутся находящимися на разных полюсах, на самом деле все они стоят по одну сторону. Фанатик и умеренный - вот истинные противоположности, которые никогда не сходятся. Фанатики различных мастей и оттенков взирают друг на друга с подозрительностью и готовы вцепиться друг другу в глотки. И все же они соседи и почти родственники. Они также близки друг другу, как Савл и Павел. И фанатичному коммунисту легче стать фашистом, шовинистом или католиком, чем превратиться в трезвого либерала.

Противоположностью религиозного фанатика выступает не фанатичный атеист, но благодушный киник, которого не слишком беспокоит вопрос, есть Бог или нет. Подлинный атеист религиозен. Он верит в атеизм как если бы тот был новой религией. Его атеизм фанатичен и ревностен. Как сказал однажды Ренан: "На следующий день после того, как мир перестанет верить в Бога, атеисты станут самыми жалкими из всех людей". Точно также противоположностью шовиниста оказывается отнюдь не предатель, но ответственный гражданин, который находится в состоянии мира с настоящим и у которого нет вкуса к мученичеству и героическому жесту. Предателем обычно становится фанатик - радикал или реакционер - переходящий к врагу дабы способствовать падению ненавидимого им миропорядка. Большинство предателей во время Второй Мировой войны было из ультраправых. "Лишь тонкая грань отделяет ярый национализм от предательства".

Сходство между реакционерами и радикалами было рассмотрено в разделе 52. Все те, кто пережил гитлеровское десятилетие, знают, что реакция и радикализм имеют больше общего, нежели любое из этих течений с либерализмом или консерватизмом.

Маловероятно, чтобы фанатик, бросивший свое "святое дело" или внезапно оставшийся без оного, мог когда-либо приспособиться к автономному существованию. Он остается бесприютным, подобно человеку путешествующему автостопом по дорогам жизни, в надежде, что его "подбросит" какое-нибудь из проносящихся мимо "святых дел". Индивидуальное существование, даже исполненное цели, кажется ему тривиальным, напрасным и греховным. Жить без горячей преданности чему-либо значит быть брошенным на милость волн в житейское море. В терпимости он видит знак слабости, невежества и легкомыслия. Он жаждет глубокой уверенности, которой сопутствует полное самоотвержение, что происходит когда он всем своим сердцем отдается вере и "святому делу". Для него значимо не содержание дела, но полнейшая преданность и сообщество единомышленников. Он даже готов участвовать в крестовом походе против своего бывшего "святого дела", но при условии, что это будет настоящий крестовый поход - бескомпромиссный, нетерпимый, возвещающий одну и единственную истину.

Так, миллионы экс-фанатиков в потерпевшей поражение Германии и Японии были более восприимчивы к проповедям коммунизма и воинствующего католицизма, нежели к попыткам наставить их на демократический путь. Успех коммунистической пропаганды в данном случае объясняется не столько более совершенной техникой обращения, а особой склонностью уже однажды обращенных немцев и японцев. Проповедники демократии не предлагают никакого "святого дела", за которое можно было бы ухватиться и никакого коллективного целого, с которым можно бы было слиться. Коммунистической пропаганде было куда легче превратить японских военнопленных в фанатичных коммунистов, нежели американской, при всем ее совершенстве и изощренности, сделать из них свободолюбивых демократов.