В прошлом религиозные движения выступали основными носителями перемен. Консервативная сторона религии - ее ортодоксия - это инертный осадок того, что некогда было ее наиболее активным компонентом. Религиозное движение в стадии роста полно изменений и экспериментов. Оно открыто для любых новых взглядов и практики. Ислам в пору своего возникновения был попутно инструментом организации и модернизации. Христианство оказало цивилизующее и обновляющее влияние на дикие европейские племена. Крестовые походы. Равно как и Реформация, были решающими событиями, пробудившими Западный мир от средневекового застоя.

В современные времена массовые движения, вовлеченные в осуществление масштабных и энергичных перемен, приобретали революционную или националистическую окраску - либо же и ту, и другую. Петр Великий по степени своей приверженности делу, властности и жестокости, быть может, не уступал самым выдающимся из революционных или национальных лидеров. И все же, его основная цель - превращение России в государство западного типа так и не была реализована. Причиной тому - его неспособность или нежелание привить российским людям необходимого в таких случаях энтузиазма. Кроме того, он так и не превратил свое дело в "святое дело". Нет ничего удивительного. Что большевики, уничтожившие последнего из Романовых. Ощущали себя продолжателями дела Петра _ царя той же династии. Его цель теперь сделалась их целью, и они надеялись довершить то, что не было доведено до конца. Большевистская революция, как к ней не относиться, имеет шанс войти в историю. Не только как попытка создания социалистической экономики, но и как попытка осовременить одну шестую часть земли.

"Японское чудо" также едва ли стало возможным без участия пробуждающегося духа японского национализма. И стремительная модернизация некоторых европейских стран (например, Германии), также не обошлась без пробуждения и распространения националистических настроений. Судя по процессам в Азии, возрождение здесь также протекает при посредстве националистических движений. Не что иное, как подлинно националистическое движение, дало возможность Кемалю Ататюрку * в сжатые сроки модернизировать Турцию. В Египте, незатронутом массовым движением, модернизация шла вяло и непоследовательно, даже при всем том, что его лидеры со времен Мехмеда Али открыли страну для западных влияний и поддерживали тесные контакты с Западом. Сионизм в пору своей юности являл собой инструмент обновления отсталой страны и превращения лавочников и работников умственного труда в фермеров, рабочих и солдат. Знай Чай Кайши**, как приводить в действие или хотя бы поддерживать естественный националистический энтузиазм. Порожденный японской агрессией, он мог бы стать преобразователем Китая. Но поскольку он этого не знал. Его без труда отстранили мастера "религиофикации" - искусства превращения практических целей в "святое дело". Нетрудно понять, почему Америка и Британия (или любая другая демократия Запада) не может сколь-нибудь существенно помочь развивающимся странам в выведении их из отсталости и застоя; демократии несклонны и не в силах вызвать необходимый в таких случаях энтузиазм у миллионов их жителей. Вклад Запада в пробуждение подобных стран может быть лишь косвенным и в любом случае непреднамеренным. Он может лишь породить в этих странах энтузиазм неприятия запада, и именно эти антизападные настроения способны вывести эти страны из многовековой спячки.

Мы склонны искать силы, определяющие наше существование, вне нас самих. Успех и неудачу мы непременно объясняем внешними обстоятельствами. Так что довольный жизнью считает, что этот мир хорош и в нем ничего не следует менять, тогда как разочарованный жаждет радикальных перемен. Эта тенденция видеть причины всего во внешних факторах сохраняется и тогда, когда очевидно, что наше положение обусловлено нашими личными качествами: способностями, характером, внешностью, здоровьем и т. п. "Стоит человеку чем-нибудь занемочь, - писал Торо, - так что дело у него не ладится, или просто у него заболел живот …- и он тотчас берется переустраивать мир"³.

Те, кто трепещет перед окружающим, не помышляют о переменах, сколь бы жалка не была их жизнь. Когда наше существование столь неопределенно, что мы не в состоянии оставаться хозяевами положения, мы склонны цепляться за привычное и знакомое. Мы противодействуем сильнейшему чувству неопределенности путем внесения в нашу жизнь рутинного распорядка. Так мы достигаем иллюзии укрощения непредсказуемого. Рыбаки, кочевники и фермеры, которым приходится иметь дело со своенравными стихиями, творческие личности, зависящие от вдохновения, дикари, испытывающие благоговейный страх перед окружающим миром - все они боятся перемен. Мир для них предстает как всесильный судия. Крайне бедные также трепещут перед миром и не питают приязни к переменам. Не до того, когда тебя преследуют голод и холод. Таким образом, консерватизм низших слоев имеет столь же глубокие корни, что и консерватизм привилегированных и играет не меньшую роль в увековечивании социального порядка.

Люди, отваживающиеся пуститься в плавание по бурному океану перемен, ощущают себя во власти какой-то неодолимой силы. Поколение, совершившее Французскую революцию, было одержимо идеей всемогущества человеческого разума и безграничности его познавательных способностей. Де Токвиль свидетельствует о том времени, что никогда еще человечество так не гордилось собой и никогда не было так уверено в своем всесилии. И вместе с этой "гордой уверенностью" в собственные силы пришла и завладела умами страсть к переменам⁴. Ленин и большевики, безоглядно окунувшиеся в хаос созидания нового мира, слепо верили во всесилие марксова учения. У нацистов не было равнозначной доктрины. Но у них была вера в непогрешимого фюрера и техническую мощь. Вряд ли национал-социализм прогрессировал бы так стремительно, если бы не безраздельная уверенность, что новая тактика блицкрига и пропаганда делают Германию непобедимой.

Даже вполне умеренное желание прогресса поддерживается верой - верой в то, что человек по природе добр, верой во всемогущество науки. Эта дерзкая и богохульная вера подобна той, что подвигла людей на строительство "города и башни высотою до небес" в полной уверенности, что они "не отстанут от того, что задумали делать"⁵.

На первый взгляд может показаться. Что обладание властью само по себе ведет к самонадеянному отношению к миру и восприимчивости к переменам. Но это не всегда так. Власть имущий может быть робок и слаб. По-видимому, вера в будущее более существенна, чем доступ к власти. Когда же власть не подкрепляется верой в будущее, она используется главным образом для предотвращения новшеств и сохранения статус кво. С другой стороны, непомерная надежда, даже не опирающаяся на реальную власть, способна вызвать к жизни самую безрассудную решимость. Надеющийся способен черпать силы из самых неожиданный источников: лозунгов, слов, символов. Бессильна любая вера, если она не вера в будущее. Если она не содержит в себе нечто от веры в тысячелетнее царство. То же относится и к любой претендующей на действенность доктрине: будучи источником вдохновения, она должна также провозгласить, что обладает ключом к книге будущего⁶.

Те, кто берутся за переустройство нации или мира, не могут осуществить поставленной цели лишь вызывая недовольство и управляя им, или убеждая в необходимости планируемых перемен, или попросту принуждая людей к новому образу жизни. Они должны знать, как разжечь и раздуть непомерную надежду. И неважно, будет ли это надежда на царствие божие на небе или на земле, надежда на поживу или неслыханное богатство, на сказочные достижения или на мировое господство. Если коммунистам и удастся когда-нибудь покорить Европу и большую часть мира, то произойдет это не потому, что они знают, как возбуждать недовольство, но потому, что они знают, как проповедовать надежду.

Так, различие между консерватором и радикалом, как кажется, заключается главным образом в их отношении к будущему. Страх перед будущим заставляет нас дорожить настоящим и полагаться на него, тогда как вера в будущее делает нас восприимчивыми к переменам. Богатые или бедные, сильные или слабые, достигшие всего или ничего - все они при определенных обстоятельствах могут бояться будущего. Там, где настоящее кажется столь совершенным, что предел желаемого - это его продолжение в будущем, изменение может означать лишь ухудшение. Тем самым люди многого достигшие или живущие счастливой, наполненной жизнью, закрыты для радикальных новшеств. Консерватизм инвалидов и тех, кто вступил во вторую половину своей жизни, также происходит от страха перед будущим. Они чутко улавливают признаки упадка, понимая, что любое изменение будет скорее к худшему, нежели к лучшему. Неимущие не имеют также и веры в будущее. Оно рисуется им в виде западни, устроенной кем-то на их жизненном пути. Ходить по нему следует с опаской. Изменять положение вещей - значит искать неприятностей на свою голову.

Землевладельцы сгоняли арендаторов со своих участков, огораживали общинные земли и тем произвели глубокие изменения в социальном и экономическом устройстве страны. "Лорды и знать ниспровергали общественный порядок, разрушали старинные устои и обычаи; иногда при помощи насилия, чаще - путем давления и угроз"⁷. Вторая революция богачей в Англии произошла в конце XVIII - начале XIX века: промышленная революция. Захватывающие перспективы. Сулимые механизацией, разожгли воображение фабрикантов и коммерсантов. Они начали революцию "не менее радикальную, нежели та, что когда-либо распаляла воображение фанатиков"⁸, и за сравнительно короткий срок эти респектабельные и богобоязненные граждане изменили облик Англии до неузнаваемости.